| Сетевая Словесность |  |
|
|
|
|
"Сейчас, во времена Интернета, очень многие пишут "хорошие" и "проникновенные" стихи, и, действительно, в Интернете много хороших или профессионально написанных стихов, но вот чтобы как Прокошин... чтобы задыхаясь с автором с первых же строк, когда все "на грани" реальности и фантазмов, культурологических реминисценций и грубости мира...
Стихам Валерия Прокошина присуща сложная мелодика, рефрены, изысканные точные рифмы и та самая "чистая" духовность, духовность в первостепенном значении этого понятия, которая проникает в нашу тяжелейшую повседневность потусторонним ветерком, до нашего слуха доходит музыка сфер и любви. Десятилетиями безбожной власти вытравливали из поэзии эту духовность, а лицо современной русской поэзии становится "интернациональным" (нерусская поэзия на русском языке), а вот Прокошин сохранил кое-что в своем ларце". (Дмитрий Бушуев, Стокгольм)
* * *
чтоб каждая тварь свою жизнь начинала с нуля:
с затрещины Бога, с падения яблока в руки,
изгнания, с крика "земля!", с непотребного бля,
с Москвы, Риги, Тмутаракани, Парижа, Калуги,
оргазма, с больничной палаты, тюремного ша
с дороги, которая к вечному Риму, вестимо,
чтоб каждая тварь, у которой под кожей душа,
и варварский сленг, и почти примитивное имя,
ментальность, харизма, дурные привычки, как встарь,
способность к предательству, преданность делу и слову,
и слезы, и ангельский стыд, чтобы каждая тварь,
которая названа как-нибудь, где-нибудь, словно
последняя тварь, свою жизнь начинала с нуля -
по Цельсию, по Фаренгейту, и выше: с былинки,
с куста и креста, колокольни, с церковного ля,
с видения отроку Варфоломею в глубинке,
с отца Никодима, что жизнь положил на алтарь
под Боровском, с тайной вечери, распятия или...
чтоб каждая тварь, чтобы каждую божию тварь
любили, любили, любилилюбилилюбили
* * *
Лунные пятна ползут, растянув голубые резинки
Дыма. И каплями пота усыпан мой торс.
Кончик иглы погружается в черную вену пластинки -
Переливание донорской музыки "Doors".
Звуки плывут и впиваются в плоть, как чума, как холера,
Сердце наполнилось чувством счастливой вины.
Крутится неномерной диск луны под перстом Люцифера:
- Не зарекайся, - звучит, - от любви и войны.
Не зарекаюсь. К тому же, весь день под окном лазарета
Для разлюбивших навеки, кого не спроси,
Крутит шарманку знакомый парнишка из Назарета:
"Отче, пожалуйста, Чашу сию пронеси..."
По моему обнаженному, влажному телу уродца
Тупо скользнула игла. Заточу ее вновь.
Кто-то подносит железную кружку к губам и смеется:
- Пей, богохульник. - А что это? - То моя кровь.
* * *
Этот город похож на татарскую дань
С монастырскою сонной округой.
Здесь когда-то построили Тмутаракань
И назвали зачем-то Калугой.
Сколько славных имен в эту глушь полегло,
Но воскресло в иной субкультуре:
Константин Эдуардович... как там его -
Евтушенко сегодня, в натуре.
Этот город, прости меня, Господи, был
То советский Содом, то Гоморра
Постсоветская: Цербер под окнами выл,
В ожидании глада и мора.
Не хочу вспоминать эти пьяные сны,
Явь с придурками, дом с дураками,
И почти несусветную "точку росы"...
Два в одном: Гоголь& Мураками.
Этот город уходит в снега. На фига
Снятся мне в двадцать гребаном веке:
Тараканьи бега... тараканьи бега
И татаро-монголов набеги?
KINOМАНИЯ
Солнце рухнуло в снег.
Догорело окно.
Перерезана красная лента.
Это смех. Это грех.
Это крутят кино
Популярного Гаса Ван Сента.
Полночь тащит на юг
Сна дырявый мешок.
Голый сад сдался в плен снегопаду.
Это памяти стук.
Это лунный ожог
На губах, прикоснувшихся к аду.
Смерть укуталась в мех
Кучевых облаков.
Абрис ангела на горизонте.
Это страх. Это грех.
Это гибель богов -
Пазолини, Фасбиндер, Висконти.
* * *
Между Кириллом/Мефодием под инсталляцию сирую
Я просыпаюсь, курю натощак, сублимирую
Мир ограничен чужой подмосковной квартирою
В окнах темно и за окнами глухо по-прежнему
Кто меня выпустит - голого, пьяного, грешного
Опохмеляюсь дешевой эпохою Брежнева
Это окраина. Здесь начинается заново
Литература, которая станет когда-нибудь клановой
Нет еще Элтанг, Горалик, Марии... Степановой
Пусто еще под багровым крестом/полумесяцем
Рыжий Иосиф не умер, а Рыжий Борис не повесился
Круто на крышу уходит пожарная лестница
С черного хода пришли и, назвавшись Его благородием
СССР растащили по царским угодиям
Круто сегодня стоит у Кирилла с Мефодием
* * *
елки московские
послевоенные
волки тамбовские
обыкновенные
то ли турусами
то ли колесами
вместе с тарусами
за папиросами
герцеговинами
нет не мессиями
просто маринами
с анастасиями
серые здания
вырваны клочьями
воспоминания
всхлипами волчьими
вместо сусанина
новые лабухи
церковь сусальная
возле елабуги
птичьими криками
облако низкое
кладбище дикое
общероссийское
сгинули в босхе и
в заросли сорные
волки тамбовские
волки позорные
* * *
Это море в марте вкусней мартини.
Чайки в раме неба, и мы в картине,
Снятой Пьером Паоло Пазолини.
Я не Мартин Иден, но кто докажет,
Если солнце - в море, а рама - в саже.
Мы одни с тобою в пустом пейзаже.
Полдень катит волны на берег адский,
Воскрешая жизнь, как считал Вернадский.
Дикий пляж расстелен, как плед шотландский.
А у моря голос конкретно бычий.
Так бывает ранней весной обычно,
Если акт любви перешел в обычай.
Если б знали вы, как мы тут кончаем,
Обжигая горло горячим чаем -
С лунной долькой марта, под крики чаек!
О, как горько плачут земные птицы
Над любым кусочком небесной пиццы.
Мы и после смерти им будем сниться.
Мы и сами птицами раньше были,
Только вы об этом забыли или...
Нас еще при Чехове здесь убили.
Не кричи по ихнему, что за глюки
На краю отлива, в краю разлуки.
На фига нам нужен их шестирукий.
На хрена нам русские отморозки,
К нам летает дымом из папироски
Шестикрылый наш Серафим Саровский.
Это море в марте, как в мармеладе.
Где-то рядом рай на змеином яде.
Где я только не был, а вот в Гренаде...
***
Я останусь нынче в Санкт-Петербурге,
Покатаюсь ночью на Сивке Бурке,
Только ты о прошлом не суесловь.
В переулках Кушнером бредят урки,
Пресловутый топор под брюхом каурки,
В проходных дворах леденеет кровь.
Для тебя, Иосиф, и прочих рыжих -
На Фонтанке культовый чижик - пыжик,
Не зови с собой его, не зови.
От прощаний привкус болиголова,
Только ты о прошлом теперь ни слова,
Что с того, что миф у меня в крови.
Не хочу быть сказочником дешевым,
Встань травой, примятой Петром Ершовым.
Город словно налит по грудь свинцом.
Ностальгия шепчется с конвоиром.
Вдоль реки, разбавленной рыбьим жиром,
Фонари стекают сырым яйцом.
В потемневших водах Невы с обидой
Ленинград рифмуется с Атлантидой,
Не заглядывай за погасший край.
Эту ночь делить нам с тобою не с кем,
Мы вернемся в рай опустевшим Невским,
Мы вернемся в рай, мы вернемся в рай.
* * *
Время спаивать бабочек, ос и стрекоз
Виноградным вином или брагой.
Пьяный август, целуясь со всеми взасос,
Добавляет в шампанское местный наркоз,
Чтоб не путать Калугу с Итакой.
На полях средне русской родной полосы
Сплошь ботва вперемежку с горохом.
Датый Бражник, и злое похмелье осы,
На часах - трехминутная тень стрекозы...
Сладко быть очарованным лохом.
Вспоминать одиссею куда-то на юг:
Дикий пляж и вино без закуски,
И нудисты кругом, и нудистки вокруг.
Мне хотелось, допив этот вечер из рук,
Петь хохляцкие песни по-русски.
Но шальная волна накатила в глаза,
Просолила собой две эпохи:
Бражник спился, в подъезде бомжует оса,
Стрекоза, говорят, улетела в USA.
Только мы все такие же лохи.
Вспоминаем Итаку и эдак, и так,
Ловим райских кузнечиков речи.
Жизнь, как будто разжала пудовый кулак,
Но по-прежнему пахнет клопами коньяк,
И запить его, Господи, нечем.
АКАКИЙ АКАКИЕВИЧ
Осьмнадцатого января в Петербурге весь день шел снег,
А вечером в воздух кто-то добавил шанели.
Акакий Акакиевич - маленький человек
Вышел на улицу в новой мышиной шинели.
Он прошел по Невскому, оглядываясь по сторонам,
Заметая полой следы - просто так, для вида.
Продолжалось время простых человеческих драм,
Над Исаакиевским собором горела звезда Давида.
Что там "Матрица", "Дьяволиада" или "Ночной дозор",
На железных крыльях, на серых крыльях роллс-ройса
Он явился в Москву на постылый кремлевский двор:
- Guten Tag, - он сказал кому-то. - Сим-сим, откройся!
И открылись стальные двери и выпал бубновый век
Козырным тузом. За спиной, как всегда, шумели...
Акакий Акакиевич - маленький человек,
Но он встал в полный рост и вышел из гоголевской шинели.
