Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА
Между Пушкиным и Бродским
Санкт-Петербург
Геликон Плюс
2006
100 стр.
ISBN: 5 - 93682 - 351 - 2
"Между Пушкиным и Бродским" - третья книга стихов В. Прокошина, за которую ему была присуждена литературная премия им. Марины Цветаевой.
"Сейчас, во времена Интернета, очень многие пишут "хорошие" и "проникновенные" стихи, и, действительно, в Интернете много хороших или профессионально написанных стихов, но вот чтобы как Прокошин... чтобы задыхаясь с автором с первых же строк, когда все "на грани" реальности и фантазмов, культурологических реминисценций и грубости мира...
Стихам Валерия Прокошина присуща сложная мелодика, рефрены, изысканные точные рифмы и та самая "чистая" духовность, духовность в первостепенном значении этого понятия, которая проникает в нашу тяжелейшую повседневность потусторонним ветерком, до нашего слуха доходит музыка сфер и любви. Десятилетиями безбожной власти вытравливали из поэзии эту духовность, а лицо современной русской поэзии становится "интернациональным" (нерусская поэзия на русском языке), а вот Прокошин сохранил кое-что в своем ларце". (Дмитрий Бушуев, Стокгольм)

* * *

чтоб каждая тварь свою жизнь начинала с нуля:

с затрещины Бога, с падения яблока в руки,

изгнания, с крика "земля!", с непотребного бля,

с Москвы, Риги, Тмутаракани, Парижа, Калуги,

оргазма, с больничной палаты, тюремного ша

с дороги, которая к вечному Риму, вестимо,

чтоб каждая тварь, у которой под кожей душа,

и варварский сленг, и почти примитивное имя,

ментальность, харизма, дурные привычки, как встарь,

способность к предательству, преданность делу и слову,

и слезы, и ангельский стыд, чтобы каждая тварь,

которая названа как-нибудь, где-нибудь, словно

последняя тварь, свою жизнь начинала с нуля -

по Цельсию, по Фаренгейту, и выше: с былинки,

с куста и креста, колокольни, с церковного ля,

с видения отроку Варфоломею в глубинке,

с отца Никодима, что жизнь положил на алтарь

под Боровском, с тайной вечери, распятия или...

чтоб каждая тварь, чтобы каждую божию тварь

любили, любили, любилилюбилилюбили




* * *

Лунные пятна ползут, растянув голубые резинки

Дыма. И каплями пота усыпан мой торс.

Кончик иглы погружается в черную вену пластинки -

Переливание донорской музыки "Doors".

Звуки плывут и впиваются в плоть, как чума, как холера,

Сердце наполнилось чувством счастливой вины.

Крутится неномерной диск луны под перстом Люцифера:

- Не зарекайся, - звучит, - от любви и войны.

Не зарекаюсь. К тому же, весь день под окном лазарета

Для разлюбивших навеки, кого не спроси,

Крутит шарманку знакомый парнишка из Назарета:

"Отче, пожалуйста, Чашу сию пронеси..."

По моему обнаженному, влажному телу уродца

Тупо скользнула игла. Заточу ее вновь.

Кто-то подносит железную кружку к губам и смеется:

- Пей, богохульник. - А что это? - То моя кровь.




* * *

Этот город похож на татарскую дань

С монастырскою сонной округой.

Здесь когда-то построили Тмутаракань

И назвали зачем-то Калугой.


Сколько славных имен в эту глушь полегло,

Но воскресло в иной субкультуре:

Константин Эдуардович... как там его -

Евтушенко сегодня, в натуре.


Этот город, прости меня, Господи, был

То советский Содом, то Гоморра

Постсоветская: Цербер под окнами выл,

В ожидании глада и мора.


Не хочу вспоминать эти пьяные сны,

Явь с придурками, дом с дураками,

И почти несусветную "точку росы"...

Два в одном: Гоголь& Мураками.


Этот город уходит в снега. На фига

Снятся мне в двадцать гребаном веке:

Тараканьи бега... тараканьи бега

И татаро-монголов набеги?




KINOМАНИЯ

Солнце рухнуло в снег.

Догорело окно.

Перерезана красная лента.

Это смех. Это грех.

Это крутят кино

Популярного Гаса Ван Сента.


Полночь тащит на юг

Сна дырявый мешок.

Голый сад сдался в плен снегопаду.

Это памяти стук.

Это лунный ожог

На губах, прикоснувшихся к аду.


Смерть укуталась в мех

Кучевых облаков.

Абрис ангела на горизонте.

Это страх. Это грех.

Это гибель богов -

Пазолини, Фасбиндер, Висконти.




* * *

Между Кириллом/Мефодием под инсталляцию сирую

Я просыпаюсь, курю натощак, сублимирую

Мир ограничен чужой подмосковной квартирою


В окнах темно и за окнами глухо по-прежнему

Кто меня выпустит - голого, пьяного, грешного

Опохмеляюсь дешевой эпохою Брежнева


Это окраина. Здесь начинается заново

Литература, которая станет когда-нибудь клановой

Нет еще Элтанг, Горалик, Марии... Степановой


Пусто еще под багровым крестом/полумесяцем

Рыжий Иосиф не умер, а Рыжий Борис не повесился

Круто на крышу уходит пожарная лестница


С черного хода пришли и, назвавшись Его благородием

СССР растащили по царским угодиям

Круто сегодня стоит у Кирилла с Мефодием




* * *

елки московские

послевоенные

волки тамбовские

обыкновенные

то ли турусами

то ли колесами

вместе с тарусами

за папиросами

герцеговинами

нет не мессиями

просто маринами

с анастасиями

серые здания

вырваны клочьями

воспоминания

всхлипами волчьими

вместо сусанина

новые лабухи

церковь сусальная

возле елабуги

птичьими криками

облако низкое

кладбище дикое

общероссийское

сгинули в босхе и

в заросли сорные

волки тамбовские

волки позорные




* * *

Это море в марте вкусней мартини.

Чайки в раме неба, и мы в картине,

Снятой Пьером Паоло Пазолини.


Я не Мартин Иден, но кто докажет,

Если солнце - в море, а рама - в саже.

Мы одни с тобою в пустом пейзаже.


Полдень катит волны на берег адский,

Воскрешая жизнь, как считал Вернадский.

Дикий пляж расстелен, как плед шотландский.


А у моря голос конкретно бычий.

Так бывает ранней весной обычно,

Если акт любви перешел в обычай.


Если б знали вы, как мы тут кончаем,

Обжигая горло горячим чаем -

С лунной долькой марта, под крики чаек!


О, как горько плачут земные птицы

Над любым кусочком небесной пиццы.

Мы и после смерти им будем сниться.


Мы и сами птицами раньше были,

Только вы об этом забыли или...

Нас еще при Чехове здесь убили.


Не кричи по ихнему, что за глюки

На краю отлива, в краю разлуки.

На фига нам нужен их шестирукий.


На хрена нам русские отморозки,

К нам летает дымом из папироски

Шестикрылый наш Серафим Саровский.


Это море в марте, как в мармеладе.

Где-то рядом рай на змеином яде.

Где я только не был, а вот в Гренаде...




***

Я останусь нынче в Санкт-Петербурге,

Покатаюсь ночью на Сивке Бурке,

Только ты о прошлом не суесловь.

В переулках Кушнером бредят урки,

Пресловутый топор под брюхом каурки,

В проходных дворах леденеет кровь.


Для тебя, Иосиф, и прочих рыжих -

На Фонтанке культовый чижик - пыжик,

Не зови с собой его, не зови.

От прощаний привкус болиголова,

Только ты о прошлом теперь ни слова,

Что с того, что миф у меня в крови.


Не хочу быть сказочником дешевым,

Встань травой, примятой Петром Ершовым.

Город словно налит по грудь свинцом.

Ностальгия шепчется с конвоиром.

Вдоль реки, разбавленной рыбьим жиром,

Фонари стекают сырым яйцом.


В потемневших водах Невы с обидой

Ленинград рифмуется с Атлантидой,

Не заглядывай за погасший край.

Эту ночь делить нам с тобою не с кем,

Мы вернемся в рай опустевшим Невским,

Мы вернемся в рай, мы вернемся в рай.




* * *

Время спаивать бабочек, ос и стрекоз

Виноградным вином или брагой.

Пьяный август, целуясь со всеми взасос,

Добавляет в шампанское местный наркоз,

Чтоб не путать Калугу с Итакой.


На полях средне русской родной полосы

Сплошь ботва вперемежку с горохом.

Датый Бражник, и злое похмелье осы,

На часах - трехминутная тень стрекозы...

Сладко быть очарованным лохом.


Вспоминать одиссею куда-то на юг:

Дикий пляж и вино без закуски,

И нудисты кругом, и нудистки вокруг.

Мне хотелось, допив этот вечер из рук,

Петь хохляцкие песни по-русски.


Но шальная волна накатила в глаза,

Просолила собой две эпохи:

Бражник спился, в подъезде бомжует оса,

Стрекоза, говорят, улетела в USA.

Только мы все такие же лохи.


Вспоминаем Итаку и эдак, и так,

Ловим райских кузнечиков речи.

Жизнь, как будто разжала пудовый кулак,

Но по-прежнему пахнет клопами коньяк,

И запить его, Господи, нечем.




АКАКИЙ АКАКИЕВИЧ

Осьмнадцатого января в Петербурге весь день шел снег,

А вечером в воздух кто-то добавил шанели.

Акакий Акакиевич - маленький человек

Вышел на улицу в новой мышиной шинели.

Он прошел по Невскому, оглядываясь по сторонам,

Заметая полой следы - просто так, для вида.

Продолжалось время простых человеческих драм,

Над Исаакиевским собором горела звезда Давида.

Что там "Матрица", "Дьяволиада" или "Ночной дозор",

На железных крыльях, на серых крыльях роллс-ройса

Он явился в Москву на постылый кремлевский двор:

- Guten Tag, - он сказал кому-то. - Сим-сим, откройся!

И открылись стальные двери и выпал бубновый век

Козырным тузом. За спиной, как всегда, шумели...

Акакий Акакиевич - маленький человек,

Но он встал в полный рост и вышел из гоголевской шинели.

Страница,  на  которой  Вы  сможете  купить  книгу




 Искать книгу в книжных интернет-магазинах
Название (1-3 слова)
Автор (фамилия)
Доставка в регион



Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА