| Сетевая Словесность |  |
|
|
|
|
ЗОТ ПРОВОРОВ
Этот зот про воров.
Жил человек по имени Зот Проворов. Это последнее определительное суждение, дальнейшие заземления недопустимы.
Но чтобы все же разобраться, о чем пойдет речь, прибегнем к фигуративно-пространственным представлениям, как поступали школьники в советских школах: они выбегали к ближнему холму с шагомерами, нивелирами, компасами, несколькими листами ватмана и портняжным метром (который из клеенки), и через сорок пять минут план местности и изображение этого гадского холма были начертаны в соответствующем масштабе - по крайней мере, на планшетке самой географички. Понять, как эта немыслимая красотища спроецировалась планиметрически в мелких гидрографических пометах и отметках высот, было все равно, что из блинов с повидлом вычленить одно немолотое зерно и одну несваренную ягоду. Но в жизни человека длятся годами и более умозрительные положения: существование есть, а его определительных параметров нет.
Зот Проворов представлял дело так, призывая на помощь даже школьный опыт и совсем примитивистские трюки для ясельных малышей из младшей группы: на широком листе картона (ватмана не нашлось) он располагал группками семена гороха, бальзамина (бальзамин наплодоносил семян целый мерный стограммовый стакан), подсолнечника (жареного, от торговок) и риса. Для обозначения собственной персоны требовалось нечто особенное, и он выколупал из булки одно маковое зерно. Это зерно воплощало Зота Проворова и было меньше всех. Маковое зерно беспокойно каталось на рельефе плоского с виду картона посередине листа, а Зот Проворов размышлял, в каких отношениях к нему расположить остальные зерна.
Четыре горошины как самые крупные из наличности Зот соединил слева, на левом фланге, где мыслилась Москва: это были четыре московских богача (рента, дачи, автомобили, успешное предпринимательство). У этих четверых могла вылупиться и пятая горошина - внук, но достоверных сведений о нем у Зота Проворова не было. Слева же, но южнее, потому что жили на юго-западе столицы, он расположил пять здоровенных подсолнечных семян - по длине так даже больше, чем гороховые. Это были пятеро Пустомякиных, внук у них точно был. Чуть восточнее подсолнечника Зот образовал группку из четырех зерен круглого риса: бабушка, дочка с мужем и внучка (внучка выбрала самую ходовую современную профессию разминать кости и тела клиентов массажных кабинетов, и все же все четверо зарабатывали меньше, чем горох и подсолнечник, и потому удостоились лишь риса).
Положение с Москвой прояснилось: слева проживали тринадцать богачей, которые косились на маковое зернышко, как на вонючего бомжа хранители Грановитой палаты. Но в самом Логатове, где сейчас размежевывался с ними Зот Проворов, проживало семейство его двоюродной сестры Зины - Зинаиды Ивановны Селиверстовой, шесть человек. Вопрос был вот в чем: шесть семян бальзамина расположить на правом фланге или прямо окружить ими маковое зернышко? Ведь жили-то Селиверстовы в том же городе, что и Зот, а Москва-то располагалась - эге-ге! - в восьмистах километрах. Но, с другой стороны, Зот с кузиной общался так же мало, как и с московскими, отчасти потому, что понимал: два дома в пригородных деревнях, сад, сорок соток земли, городская квартира сорок семь квадратных метров с лоджией, еще квартира, однокомнатная, восемнадцать квадратных метров, автобус ЛиАЗ, на котором Селиверстов хоть и развозил в будни горожан по их надобностям, но в автопарк никогда не загонял, а держал возле себя для личных целей в выходные дни, - все это была ощутимая собственность. Так что каждый из Селиверстовых был настолько богаче Зота Проворова, насколько семя бальзамина крупнее семени мака.
Насколько велико горчичное семя, упоминаемое пророком, Зот не знал, потому что никогда не видел; но представлялось почему-то, что еще мельче макового. Взять горчичного было негде, но размолотая горчица на кухне была, и Зот рассыпал ее в шести местах кучками далеко справа: это были деревенские, сорок человек.
Теперь все стало наглядно. Теперь оставалось только понять, как вся эта сволочь справа и слева воздействует на маковое зерно и как маковому зерну быть, если те меньше, чем вчетвером, не кучкуются?
СТОП-СТАТУС
"Теперь давай так, - рассуждал Зот Проворов. - Теперь давай протянем незримые генетические нити от меня ко всем этим зернам, а особо прочные - к моим сверстникам и ближней родне. Они видны, эти нити? Нет. Они есть? Да, на себе убеждаюсь. Горохи-родители общались друг с другом, родили горохов-отпрысков, брата с сестрой, а те, общаясь друг с другом, во внешнем мире нашли зеркальные подобия, и вот-вот проклюнется горошина-внук. Прекрасно! Идеал Ушинского, Надежды Константиновны Крупской, Сухомлинского и Макаренко, который дрессировал подкидышей, вставших на путь мщения. Юная массажистка вполне может выйти замуж за отца или за мать, в зависимости от того, кто из них ее на свою сторону перетянет. Эти варианты возможны при условии, что горох с рисом и подсолнечником не общаются - ни при встречах, ни по телефону. А они общаются: они же все москвичи! У них совместный бизнес, выпивка с закуской, сауны с вениками, пивко. От взаимного общения у них у тринадцати все новые и новые варианты заработков, половых контактов, светлых перспектив. По логике, мне надо со всеми с ними подружиться, спиться, заночевать. Я бы ходил-ходил к горохам и день, и неделю, и год, пока женскую особь не перетянул бы к себе, а мужскую пинком выгнал вон из брачного горохового союза. Я бы стал уже не мак, а горох, а маком стал бы этот скот, который из горла высасывает бутылку водки "Флагман" (82 рубля, точь-в-точь как торт "Ленинградский", к которому я прицениваюсь уже полтора года и все скуплюсь купить). Он выпивает 82 рубля на спор за раз, потому что каждую ночь, даже в сиську пьяный, проводит, положа хмельную голову на две таких же в ту же цену, только молокопроводных. Он нормальный человек, у него все путем, он балдел от маминой тпрути, а теперь так же от покупной ликероводочной. А поскольку у гороха уже взрослый сын, с тем же геномом и теми же хромосомами, то, сколько бы я туда ни ходил, мне не огороховеть. Мало того: логатовские бальзамины, почуяв, что беглец замыслил побег и разрушение семьи, дабы самому наконец жениться, напрягут невидимые глазу генетические нити и водрузят строптивый мак на его законное место: холостяком в Логатов.
Пусть! С горохом мне не справиться. И с подсолнечником тоже. А вот рис - он послабее: там только двое в семье, а бабка-то одна и внучка одна. Чтобы жениться мне на рисовой кузине, надо сперва внедриться в их семью, а когда у них начнутся скандалы и развод, потихоньку ту же кузину - в ином, не кровосмесительном обличии, потому что она ведь освободится от мужа, - встретить здесь, в Логатове, познакомиться и взять в жены. Рис - мужская особь - пущай в Москве побомжует, пущай с людьми, себе не адекватными, поищет общий язык, а я пока здесь наконец-то на его бабе женюсь. У нас будет тишь да гладь да божья благодать, а он пусть поищет в еврейском справочнике и в житиях святых, как выживать в подобных переделках: ему понадобится утешение.
Очень хорошо: значит, на рис и нацелюсь. Но для этого, черт возьми, надо переезжать в Москву, или звать кузину в гости с ночевкой, или самому ехать туда хоть на неделю, дабы за неделю их семейная жизнь - на все воля Божья - дала трещину. Но ведь они, гады, отошлют меня ночевать к бабке, а от бабки я подхвачу только гипертонию или остеохондроз - мне это зачем? Ладно, оставим это; просто помни, что рис - самое слабое звено в Москве, самая большая возможность, что ты женишься хоть когда-нибудь. В сущности, можно сделать квартирный обмен - Логатов на Москву, да так, что бальзаминовы семена даже не узнают.
Так. Теперь посмотрим направо, на них самих, на Селиверстовых-Бальзаминовых. Они, конечно, глухие провинциалы и, в сравнении с москвичами, добряки и прямые ангелы. Но их много, орава. Они рядом, пятнадцать минут на автобусе. Я для них вроде седьмого спутника на орбите, самого мелкого, необитаемого, бесперспективного для научных исследований. Лучше бы меня и не было, только картину общего благополучия смазываю. Они не шкурники, не рвачи, Бальзаминов как-то даже однажды подвез меня метров двести до почтамта (а мог бы и не притормозить: ехал по своим делам, пустой), но почему я не выращиваю картошку и не завожу индюшек - они, убей, не понимают. "Надо уметь руками работать, секешь? - покладисто смеется Бальзаминов-старший. - Я вон в отпуске месяцок поишачил инструктором по вождению, шестнадцать тысяч заработал да еще с клевой бабой познакомился, - ты только моей не болтай, а то скандалу не оберешься. И у меня сразу четверо новых друзей плюс бабенка с деньгами. А ты технолог. Разве технологи сборщиками мебели быть не могут? Вполне".
Итак, москвичи - растения крупноплодные, а логатовцы призывают заниматься любым сподручным делом, кроме любимого, раз оно не кормит. Но проблема-то в другом. Я могу хоть самогоноварением в детских яслях заниматься - они-то впятером, вдесятером, а я один. В них от хромосомного макового-то набора что - в том же бальзамине? Даже цветем по-разному, паразиты - и те разные. Так есть у меня надежда выставить Бальзаминова дураком, а жениться самому на любимой... кем она мне?.. племянница, что ли? Как действовать, чтобы выиграть и победить, да сейчас, а не в прекрасном будущем, когда от меня и маковой росинки не останется?"
Через час и пятнадцать минут Зот Проворов признал, что ситуация, в которой он оказался, стоп-статус, в котором проживал, называется "сбоку припека". Сбоку припека - это когда непроворный неумелый неряшливый нерадивый, к тому же, новенький пирожник второпях насгибает на противень пирожков, а блямбы лишнего теста там и сям наоставляет; даже подмасленные, прожаренные, крылышком от пригарок обметенные, такие пирожки на витрину не выложишь.
- А что, если подать в суд на горох? - спросил Зот Проворов.
"А деньги, чтобы судиться, у тебя есть? - спросил внутренний голос. - Прокурор, адвокатская контора, присяжные, свидетели... Свидетели есть, что горохи вытеснили тебя к одиночеству, как психоанализ - прекрасную Беатриче с Дульсинеей?"
(Внутренний голос подчас полемизировал с Зотом, неизвестно какую отрасль семеноводства представляя)
Зот признал, что в УК РФ и даже ГК не много есть статей и подпунктов, чтобы горох посадить в подпол; разве только моральный ущерб, нанесенный ему, Зоту? Гусь свинье не товарищ, горох маку не друг.
РАЗВЛЕКУХА
Остатки заземленности и приметы русской жизни стремительно исчезают из рассказа.
Зот Проворов понимал, что, распятый между родственниками, разъятый генетическими связями, ради безопасности должен либо вечно обороняться, напрягая мускулы, как силовой атлет в цирке, когда на нем гроздьями виснут гимнасты помельче, всех их держать, содержать и при этом улыбаться на публику, либо начать непримиримую войну хотя бы с рисом, но тогда остальные тотчас объединятся против него: ведь он нарушил бы баланс сил. Ездить и дружески заискивать перед теми, и другими, и третьими? Но в эту игру он уже играл. Она называется: мальчик для битья, козел отпущения, белая ворона, без вины виноватый, Пушкин и светское общество при царизме. Он бы согласен, особенно на последнюю роль, но горох, подсолнечник, бальзамин и рис не позволяют ему высказать свою боль, пожаловаться на свое положение. Без питья и хлеба он, как атлант, держит небо на каменных руках, но при любой попытке дернуться и выдернуться вместо освобождения от тяжести возможна ведь и смерть. Если бы, хоть это грешно, все семейство риса погибло при обрушении кровли или от рук исламистов, подсолнечники или горохи тотчас бы развелись, и бедный Зот Проворов тотчас зажил бы спокойной сытной благонамеренной богатой капиталистической семейной жизнью. А как иначе? Если бы они за его безотрадное одиночество воздавали ему - хоть на словах, хоть хвалу, хоть поощрение. Но ведь этого нет. Инициативу в отношениях вынужден проявлять он. Семья - это ведь круговая порука и коллективная безответственность, когда речь идет об отношении к холостяку. "Есть у нас больной родственник, Мак, - зубоскалят Горохи за ужином, за семейным мясным столом. - До сих пор не женат, зарабатывает крохи, участка земли - и того нет. Как можно быть таким безответственным?" Свое-то качество, безответственность, они мне и навешивают, а о том, что сами никогда мне не звонили, не писали, не навещали, рождественскими открытками не баловали, в гости не звали, - обо всем этом они благополучно забудут за яблочным пудингом (именно за этим английским десертом, потому что его советует употреблять русская реклама по телевизору). Горохи - передовые люди нашего века, а я их даже сифилисом не в силах заразить: они же спят-то вместе. Так как же мне быть? Утешаться, что Христу приходилось и хуже, а Магомет был женат на старухе?
Следовательно, выход один: вечно обороняться в одиночку, незамедлительно пресекать любую их экспансию. И в этих ежедневных усилиях самому мало-помалу становиться с горчичное зерно размером, как деревенские, а потом и вовсе с размолотую горчицу. Какова перспектива, а?! Ведь двое - это уже выработка третьего лица и некоего соглашения, а родственники не хотят иметь со мной дел. Я могу, конечно, исподволь разрушать рисовую семью, но много ли в этом преуспею? - их ведь все-таки четверо, а племянница - штучка еще та!
Остается одно: развлекаться. Со смехом за ними наблюдать: как горох не может распухнуть и разбогатеть настолько, чтобы горошину родить, как рисы тянут дочку каждый в свою сторону, как горчицы пьют горькую. В сущности, я пока что в безопасности; я всего-навсего инвалид (ин-валид - неподвижный), потому что активничают, крутятся, двигаются и предпринимают они: жрать-то хоцца, семьи-то большие... Есть такие рыжие амбарные крысы - пасюки; вот если их побрызгать бензином и подпалить - это большая потеха. Говорят, прожорливость порождает грубость, почему они все и стремятся поскорее набрать вес, растолстеть, разжиреть: грубиян - он же хозяин своей судьбы, не то что постник. Вот пусть они пухнут от обжорства - мое дело сторона: я наблюдатель, рашен ньюс обсервер.
И действительно: из опыта, особенно последних лет, из интроспекций Зот Проворов заметил, что он с каждым днем сосредоточенность, то качество, которое называется "воля" и обеспечивается упорством в достижении целей, утрачивает. Мало того: и целей-то не стало. Зоту Проворову, в сущности, ничего не хотелось. Ну, отчасти того лишь, в чем он завидовал родне: поспать с женщиной, хорошенько выпить в приятной компании, освоить прогрессивную технологию или бытовую диковину вроде плазменного телевизора. Но и лишенный этих удовольствий, он не особо расстраивался. Утрачивая озабоченность, Зот становился как-то рассеянно благодушен, покладист и совсем не способен к умственному усилию. Это было открытое немного раньше одним захваленным литератором состояние: "А по фигу!" Раз изменить не только общественную, но и свою участь нельзя, о чем хлопотать? Еще Сократ говорил: "Если твоя озабоченность может что-то сделать, то старайся, но если божество о тебе заботится, о чем ты заботишься?" Зот Проворов достиг гармонии, равновесной полноты жизни, и надо этим дорожить. Нельзя, чтобы эта от всех зависимость становилась перекошенной, надо подо всю родню копать и против всех интриговать, ругать их, материть, обкладывать бранью, а под шумок и суматоху этих растерявшихся подожженных пасюков отдохнуть и осмотреться самому. Обидно, конечно, ну, а что делать?
Зот и в молодости не любил развлекаться, в молодости, когда полно задора и сил; но тогда хоть была охота к этому. Ныне же Зот совсем не имел денег на развлечения. Он бы ходил в кино, но все общественные кинотеатры позакрывались; он бы освоил игровые автоматы, но там с утра до ночи торчали только дети, взрослые же играли в уличную рулетку, покер и "777" опять-таки на деньги по мелочи. Поэтому большая часть развлечений Зота Проворова состояла в том, чтобы попробовать, чего еще не ел (недорогих консервированных ананасов, шоколада, жевательных конфет, импортного пива или пахлавы). Но, например, купив однажды триста граммов обычного российского сыра, знакомого со студенческих времен, он на всю следующую неделю вынужден был затянуть поясок потуже, а и сыр-то оказался все такой же, как при Брежневе, ничуть не лучше. Размениваясь на зубочистки и гематоген, отставник и за всех ответчик сознавал, что это для него предел, его же не прейдеши: триста лет питаться падалью и ни разу не сметь попить живой крови. Что другое, а такую развлекуху многочисленные родственники, в том числе и молодые, ему позволяли. Они позволяли ему даже иногда находить на тротуаре копеек пятьдесят медью (а он желал сто долларов одной купюрой). Они позволяли ему также ходить в церковь ставить за них свечи, совершать коммерческие сделки, не приносящие прибыли, и рулить - на велосипеде сюрпляс (а он мечтал на "мерсе", - так они из пижонства называли "мерседес"). Они вдоволь позволяли ему напиться, но прежде табуном перебаламутив весь водопой так, чтобы он никогда не отстоялся... Их призыв развлекаться и отдыхать (раньше говорили: "вышел на заслуженный отдых") оказывался неискренним, отдавал фальшью, потому что зубочисток-то было, конечно, сто штук в коробке, но что прочищать-то: мясо-то застревало в зубах раз в месяц.
Выходит, они предлагали ему полюбить покой и незаметно переселиться в покойницкую - тихо, мирно, не беспокоя их более своими претензиями. И вообще, мак - наркотик; маковая соломка, опий - это вредные ингредиенты наркоторговли. Они же все четверо - полезные растения; горчица - и та служит приправой.
РОССИЯНИН В РАССЕЯНИИ
И Зот стал способен часами сидеть в кресле возле теплой отопительной батареи и смотреть, что делается на улице. Но на улице все вели себя как-то расслабленно, точно паралитики: машины еле двигались, пешеходы на перекрестках торчали до бесконечности, вороны на мусорных баках не взлетали, даже когда жилец высыпал туда ведро картофельных очистков, а кошки - так те так долго и терпеливо сидели голой жопой на снегу, что Зот начинал беспокоиться, не отморозили бы они придатки. (Он считал, что у кошек тоже есть маточные придатки). Из окна было видно (а в проекции мозга становилось совсем ясно), что никто никуда не спешит, а мир так и вообще застыл в неподвижности, как солдаты в диораме сражения. Еврей в подобной ситуации устремился бы в Ирландию (где, говорят, их не принимают) или в Канаду, чтобы там, повинуясь горячему южному темпераменту, заняться утверждением своего личного достоинства и оправдать собственную избранность, прокламированную Иеговой, но Зот Проворов, ленивый русский, предпочел рассеяться не сходя с места, в уме. Иные птицы помельче - синицы, воробьи, - летали довольно скоро, хотя уследить вполне можно было, а вот вороны и галки - те летели, мерно махая крыльями, иногда по получасу на ровном сером пространстве голого незастроенного неба, пока, бывало, не встретят телевизионную антенну. Очень было отрадно видеть, как они не торопятся. Один раз он взял бинокль и наблюдал за одной дальней вороной, но она просидела на антенне ровно час с четвертью, изредка только вертя головой и поднимая озябшую от проволоки лапу, - и Зот вынужден был признать свое поражение: ворона оказалась рассеянней. Казалось, все жило такой отвлеченной, приятное и необременительной жизнью, что никакого беспокойства, никакого разора, а тем паче смерти от родни, а тем более от невидимых с нею связей и быть не могло. Вон тополя видно, так они и существуют; Дуську из 168 квартиры видно (пошла в ларек), так она и есть. И его самого, Зота, видно с улицы, как он сидит у окна, - значит, и он есть. Только в этом смысле все и есть, ни в каком другом. Нечего выдумывать.
Когда Зот Проворов понял, что он не живет, а спит ("умереть, уснуть и видеть сны"), он заинтересовался, можно ли, меняя положение тела, улучшить и самочувствие, - оживиться? Тела на распорках - громоотводы, бизань-мачты, парашютисты и купольные перекрытия, - вели себя так, что было ясно: изменить местоположение они могут только свернувшись. То же ли и с заложником многочисленного рода?
Преодолев лень и безденежье, Зот съездил из Логатова в Санкт-Петербург в гости к школьному другу, а потом, по наущенью того же друга, в команде байдарочников сплавился вниз по реке Великой до озера Ильмень. Петербуржец и байдарочники потешались над ним две недели, пока длилось путешествие, Зато теперь Зот каждый день просыпался в новом месте, да к тому же еще в палатке. Вернувшись домой, Зот понял, что покой, счастье и воля (в смысле "свобода") - взаимно исключают друг друга, а когда человек перемещается, у него нет понятия о родственных связях. Как метафора придает стихотворению красоту, так транспорт человеку - социальную значимость. Как парашютист, стягивая стропы, способен скорректировать свой полет, так человек в повозке - разрушить благополучие родственников: те перестают понимать, что с ними происходит (а происходит то, что у них воруют энергию, которую стягивает на себя мобильный человек, "мобильник"). Смекнув это, несчастный одинокий Зот Проворов через пару дней опять отправился в путешествие, выпросив командировку от местного Союза охотников и рыболовов в город Кемь (перепутал с северо-западом своей Логатовской области). Это была хорошая контроверза южной реке Великой, которая начиналась чуть ли не от Днепра. На Кему он отправился потому, что вспомнил, как матушка в детстве, когда он шалил или настойчиво просился погулять, отвечала: "Да поезжай ты хоть на Кему, мне-то что!" На Кему значило - "куда угодно", "на кудыкину гору" ("на кудыкину гору" значит в Орехово-Зуевский район Московской области, где рядом расположены деревни Кудыкино и Гора). Куда угодно он поехал потому, что покой ему предлагали без счастья, а счастье - без женщины, хотя он не был гомосексуалистом; так что он бессознательно стремился выбрать "волю" (в смысле "произвол"; раньше таких людей называли самодурами). Понятно ли я говорю? Когда вам как награду предлагают покой, аналогичный неподвижности трупа, и счастье, но одному с возможностью раз в месяц побаловать себя пакетиком фисташек, то вы выбираете "волю": дергаться, всех бранить, свободно перемещаться в пространстве и сандалить во всех дверях, где вас задерживают. Иные его соотечественники с тем же настроением в те же годы делали деньги, но Зот Проворов еще ведь только учился искусству жить.
Принято считать, что существование человека значительно или не очень лишь в истолковании современников и потомков; причем, говорят, роль потомков в делании славы весомее. Технолог в дни странствий и в оседлой жизни не порывал с профессиональной специализацией, так что когда он через сорок с лишним лет умер в своей усадьбе неподалеку от города Молодечно, то в рейтинге самых богатых людей Белоруссии числился семнадцатым. Его жена была родом из Парагвая, но не мулатка, а как ни странно немка. Она не смогла продать усадьбу, но заканчивать свою жизнь отчалила в Южную Америку, а в белорусском доме теперь хозяйничала русская шантрапа, которую богатенький Проворов прикармливал. И за его могилой, по распоряжению хозяйки, также ухаживали два еще молодых бездельника, Игорь и Иван. Игорь был пастух стад (или как там у них? - гаучо?), а Иван - поэт из Минска, временно без денег и в административной ссылке. И вот о чем они беседовали, на Пасху обихаживая мемориальный комплекс благодетеля и заодно местное кладбище (на Пасху принято навещать покойных родственников, а поскольку земля лишь недавно освободилась из-под снега и много сора, - благоустраивать территорию). Листья на жидких кладбищенских деревцах уже вполне развернулись, а воздух был парной, застойный, как бывает в парикмахерской, если сразу несколько голов завивают.
Гаучо - или он был вакеро? - понимал, что у поэта можно получить языковые консультации. Поэтому, шоркая метлой меж оград, спросил:
- Слушай, ведь Проворов - это от слова "провороваться"? А, как ты считаешь? Ведь он же крупно грабанул, говорят.
- Не зна-а-аю, - протянул щуплый поэт, которого сильно разморило на солнышке. - Очень-то уж богатым он не был, а был просто проворным, расторопным, - понимаешь? У него фамилия очень соответствовала характеру. "Проворный" это не тот, кто ворует, это ложная этимология, а тот, кто ворочает, вращает, крутится. Он объехал весь свет, вот и Проворов. Вот встречается же у вас у москалей фамилия Колесник, - так и тут.
- А ты хто, бялорус?
- Я тоже москаль. А вот его имя, Зот, ни в каких святцах не найти.
- Чего же не найти? - возразил пастух. - Может, это Изот...
- А может, Езоп! - разозлился щуплый поэт, потому что в эту минуту занозил руку острой колючкой боярышника. - Он бы, если бы я так не лажанулся в Минске, успел бы отправить меня в Сорбонну учиться. А теперь я с тобой с дураком сучья сгребаю...
- А то еще есть иссоп, трава такая, синие цветочки. Коровы ее ищут, когда болеют.
- Ты, когда гребешь, ты венки-то не сгребай с могил, - не унимался поэт. - Может, какой старик для своей старухи целый год экономил, чтобы этот венок купить, а ты его жечь собираешься...
- Слушай, дай доллар до завтра.
- Да пошел ты!
