* * *
"Я в Азию вернусь кочевником раскосым."
| | Игорь Михалевич-Каплан |
Что нового?
Нью-Йорк, Ньюарк, Нью-Джерси...
Осенний полдень, попросившись в дом,
как рыжий пес своей лохматой шерстью
уткнулся в ноги солнечным пятном.
Цыплят по осени считают и бранятся -
они, подбросив квотер*, как пятак,
отцовского акцента сторонятся
и молча угоняют Понтиак...
А на варенье прилетают осы,
и по вечерней розовой росе
приходят группами общительные сосны
на Вашу сторону Калужского шоссе.
Канада не Австралия - пятерка
по географии. И не видать ни зги.
А нам отсюда, из Нью-Йорка,
Вы удивительно близки.
*квотер-монета в 25 центов(англ.)
* * *
Проснусь от зажженного света.
Балконной двери белизна
качнется от сильного ветра.
На скользкой веревке из льна
заплещет простая рубаха.
И, крылья в испуге поджав,
прищепки забьются от страха
за детский короткий рукав
* * *
Зеленые ветры мои в придорожных деревьях шумели
про сад Люксембургский. И голуби, словно мечты,
давно разлетелись. И даже мохнатые шмели
забыли газоны, где благоухали цветы.
И редко расцветит ночная реклама
скульптуру фонтана, заброшенный пруд.
Придет издалека хромой далай-лама -
и снова меня под нулевку стригут.
И если без страха и спроса уносит
поток окрыленные пеньем года,
молю разрешить, пусть больная попросит:
-Давай, поиграем, сынок, в города?
Оставлю вам доблесть - прослыть Боливаром,
под женские очи вскочить на коня,
и въехать стремительным Рузвельт-Бульваром
в свой сад Люксембургский с рождением дня.
* * *
Мешки облаков по плечу
согбенным деревьям в немую
погоду. Я русские - ночью рифмую.
Английские - утром учу.
И в холоде строгой реки
осенних стволов отраженья
упрочат свои продолженья
законам почти вопреки.
Кладбищенской дрожи не внемлю.
Бесхолмность могил у камней...
И мама легла в эту землю.
И стала земля мне родней.
* * *
Я гость в этом доме, где редкие смены
обоев не тронули старые стены.
Рассохся паркет. Как на шатких мостках,
качается мебель на прежних местах.
Хранит монотонный мотив холодильник
и горсть сухофруктов лесных молодильных...
И, грушу сухую зажав в кулаке,
сбегаю к заросшей осокой реке.
Покамест удод проверяет дуду,
я илистым дном средь кувшинок бреду
туда, где сквозь пальцы уходит плотва,
и солнце весло переломит на два
куска, и согреет уключин ключицы,
и лодка на обе лопатки ложится,
и цапля застынет речною корягой,
пока рассчитается с ветром отвагой
мальчишечья кровь пополам с молоком,
но бабочка вздрогнет засохшим крылом,
и время опять заскользит налегке,
а груша сухая размокнет в руке.
Я - гость в этом доме. Он, вместо преданий,
сгущенкою потчует воспоминаний.
ЗНОЙ
О простуженном горле стекляшкой на дне
не напомнит и лед на правах
заключенного в чашке. Пчелою в окне
вентилятор зудит на свой страх.
На тарелке, как желтые зубы, лежат
кукурузные зерна. Свело
поле зреньем усталым, где колос не сжат,
а полег, чтоб, остриженную наголо,
не нашел эту землю закат,
придающий разбросанным крышам вдали
ослепляющий трепет слюды,
укрывая плывущие к вам корабли
над свеченьем соленой воды.
И полощет у берега мутный прилив
в речке яблоки, белый налив
ПЛЯЖ В НЬЮ - ДЖЕРСИ
Тонуло небо в сером океане,
и лодка одинокая плыла,
в безмолвном и таинственном посланье,
касаясь чайки легкого крыла.
Хранителем прибрежного пейзажа
по Фаренгейту был назначен зной.
И наклоненный к солнцу зонтик пляжа
дарил непродолжительный покой.
Бессчетно выворачивал наружу
изнанкой волны и, часы подряд,
прибой, шутя, выбрасывал на сушу
визжащих белозубых негритят.
И каждый ощущал свое начало
под небом, раскаленным добела.
А чайка всё кричала и кричала,
о том, что наша лодка уплыла.
* * *
Ляг на спину и руки раскинь по подобью креста,
оттолкнись от понтона застывшего дыбом моста
и плыви по зеркальному первому тонкому льду,
догоняя судьбу, заклиная беду на лету.
След от острых коньков, словно брошенный шнур бельевой,
связан сердца фигурой, где уровень твой нулевой.
И заблещет слюдою отцовский трофейный планшет,
проплывет за тобою прощальным парадом планет.
И сирена заплачет, на пальце вращая ключи,
от слепящего рая, сиреневой вспышкой в ночи...
Но пока далеко до тринадцатого декабря,
ничего не случится, из будущего говоря....
Про морозного утра стекляный каток
не узнать из газеты "Вечерний Нью-Йорк".
* * *
Мой вагон отходил от перрона наружного.
И зовущих детей уносило купе.
Выбираясь из зала вокзала запруженного,
по баулам ступая и скользкой крупе,
я садок поднимал над собой с канарейкою.
И проход заслоняя спиной, бормотал,
мне на ухо нелепости негр, телогрейкою
вытирая до блеска фигурный металл
двери, стиснутой людом. В просвет ее крошечный
торопилась и птичья душа..
И в бидончике квас расплескался окрошечный -
я под мышкой буханку держал.
И цыганка цеплялась за лиф полной женщины.
Инвалид мутным глазом косил.
И "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?" -
чернокожий по-русски спросил.
* * *
Бессонница. Гудзон. Тугая кобура
ночного патруля. Фонарь. Аптека.
Чернилам черновик оплакать, что у века
не выдрал из хвоста гусиного пера.
И всюду мрак, всё тот же сон докучный.
Пустынный тянется вдоль переулка дом.
В картонный чемодан собрать стихи "до кучи",
чтоб чокнутый маньяк пырнул меня ножом.
А люди черные (ведь не Москва за нами),
лишь полицейский "бьюик" фарами обдаст
фигуру распростертую, сбегутся муравьями.
"Хорош гусь!" - скажет "коп", когда вспорхнет
Пегас.
Настанет час, - печальный, говорят.
Из кобуры бутылку "Арарата"
достанут и короткими ночами
мне сложат два крыла - гусиных - за плечами.
* * *
Ломись дугой, упругий небосвод,
в голубизне широких глаз разящих.
День на земле спешит за горизонт,
но не для нас - парящих.
Как будто даль нарочно пролила
бокал кианти - сладко заблудиться.
Но холодок проходит вдоль крыла,
а солнце обжигает лица.
У Кордильер твой гребешок резной
я подниму по праву кавалера.
Так просто уронить его весной
от Денвера паря до Делавера.
* * *
Курочку-рябу кухарка несла.
Стыд отражался в луже.
Съели с тобою все ягоды зла -
мир не становится лучше.
Мальчики гибнут. А в Кремль-брюле
не просыхает начальство.
Бешенный бродит шакал по земле
и обращает в шакальство.
А над нагорным высоким плато
мирно кружит воробей:
смотрит как пишет, сидя в пальто,
"Русское поле" еврей.
* * *
От досадных ли историй уронил седой скрипач
свой смычок, когда цикорий звезд клевал полночный грач.
Или из высоких кресел тот, кто песен запросил,
обреченностью возвысил одиночество ветрил,
или речь - как огуречной корки горечь поутру,
иль заглядывает вечность сквозь озонную дыру...
Просто мальчику погоны старый летчик подарил,
просто бьют крылами кони и несутся без удил,
просто над гречишным полем полюбил я синеву,
просто от случайной боли вашим небом проплыву.
* * *
Широким движеньем изящных
созданий, глядя за черту,
пройдет, наступая на хрящик
заклеванного какаду.
Прольется из горла усталость,
а дверь на тяжелый хлопок
закрыта.
Что жизнь? - нам досталась
задаром,
и к ней хохолок.
|
