Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА
Солнце невечное
Резекне
Издательство латгальского культурного центра
2005
264 стр.
Книга стихов поэта Евгения Шешолина (1955-1990), вышедшая на его родине, в Латгалии, включает стихи, статьи об авторе и уникальные фотографии. Составители сборника: Александр Белоусов и Галина Маслобоева (сестра поэта).

...Ориентация поэта на традиционные стиховые формы отчетливо проявилась в 1983 году, когда приступил к созданию сборника стихотворений, писанных древней персидскими формами стиха, был беспрецедентный шаг. Еще ни одному из русских поэтов, среди которых были не только интересовавшиеся творчеством Хафиза или Хайяма, даже владевшие их стиховыми формами, не приходило в голову создать свой "диван", как называние на мусульманском Востоке составленные по определенному канону сборники стихотворений одного поэта. Евгений Шешолин начал работать над своим "Северным Диваном" (или "Первым Северным Диваном") вовсе не дли того, чтобы просто продемонстрировать профессионализм и поэтическую культуру. Его стихи всё более и более насыщались изощренной ассоциативностью и метафоричностью o6разов, столь характерной для современной поэзии и он искал для них соответствующую форму выражения. Одним из решений и было обращение жанрам древнеперсидской поэзии. Оценив их возможности, поэт постарался, по его словам, "вдохнуть жизнь в старые, прекрасные формы".

Оригинальные и переведенные по подстрочникам газели занимают значительное место в позднем творчестве Евгения Шешолина. Это главным образом объясняется его предрасположенностью к восточной поэтической культуре, которая выше "всего ценит образец, канон и заставляет поэтов соревноваться в его воплощении. Изобретателя в нем теснил продолжатель, западный культ новизны отступал перед восточной приверженностью к традиции. Его поэзия заключает в себе вызов современности, предсказывает поворот, возвращение к каноническому искусству древности и средневековья.


Александр Белоусов
Доцент Санкт-Петербургского гос. Университета
культуры и искусства




...Не имея специального исторического образования, он имел сильно развитое чувство истории. Прекрасно ориентировался во времени. Изучение древних культур было его любимым занятием, и там он находил дорогих его сердцу собеседников: Чжуан-цзы и Ли Бо, Басё и Ранран, Калидаса, Бхартрихари и Сурдас, Низами, Хафиз и Бедиль, Кирмани и Галиб. Несколько лет жизни он посвятил усвоению мусульманской культуры, самостоятельно изучал язык фарси, и его переложения великого Галиба на русский язык я нахожу лучшими из существующих. Любимые русские поэты, насколько мне известно, - Мандельштам и Ходасевич. Ходасевич как-то особенно близок оказался ему по складу души и нерву мироощущения. Любил Гумилёва. Из современников отдавал предпочтение Иосифу Бродскому. Его преданность самообразованию и культуре исключительна на фоне всеобщего невежества нашего, даже среди творческой интеллигенции. Культурная традиция в стране почти пресеклась, и мы, самоучки и дилетанты, жадно хватали и впитывали те её крохи, которые перепадали нам из книг Лосева и Бертельса, Аверинцева и Малявина, Топорова и Семенцова и некоторых других авторов.

В горшке волшебницы-души

Запахла времени эфедра,

Коричневых священных книг

Открылись бархатные недра,

И грудь наполнилась волной

Ливанского густого кедра.

Как-то незаметно и безнадёжно он отчаялся. Несложившаяся семейная жизнь, полное отсутствие какой-либо социальной защиты, все эти комнатки-крохотули в частном секторе, все эти фанерные сторожки, пропитанные въевшейся грязью, жизнь часто чуть ли не впроголодь, и, наконец, эта удушливая атмосфера подпольного быта лагеря развитого социализма эпохи Застоя и первых лет Перестройки, - всё это вместе и порознь давило на его широкую и всё более сутулившуюся спину. Добавим, впрочем, олимпийское равнодушие к его творчеству "официальных органов" советской культуры. И хотя смерть его была трагической и безвременной, но случайной ее, увы, нельзя назвать...


Артем Тасалов,
поэт





некоторые стихотворения из книги



ПСКОВСКИЕ ВИРШИ

Заповедные берега за сосняком,

где тропинки кончаются только в другом,

уютном? - Нет, но до века знакомом веке.


Такое чувство, будто прозрачные веки

упали с очей, и слились тайные реки

в моей душе, как в Великую - ручейки.


Ольгина родина; в осоке родники,

ради широких дорого ничем не богаты,

спрятались для моей заплутавшей тоски.


Малуша ворожит, темные перекаты

гудят, как в сумерках стон из лесной глуши,

но красное солнышко в волнах плывет, свято.


Владимир-князь, по теченью веди, реши

сердца сомненья, окунем окуни в воду,

чтоб в Великую изошла Пскова души!


Я возвращаюсь в город; в волосах свободу

ветра привольного в волю преобрази!

Белый дом Авраамия. Стою у входа.


Белый лебедь собора, в небеса неси,

чтоб в диких степях Албазина моей страсти

казакам чувств явился Лик Святой Руси!


Святая Евпраксия бросила на счастье

скорлупку церкви, что ждет молитвы, в меня,

и я поставлю свой голос светлым в ненастье.


Иль как в омуте бетона любовь храня,

лежит островок Николы, что в черной жиле

грозного царя потушил поток огня.


Снова тянет в леса, чтоб еще послужили

мои слова серебристым мхом под сосной,

тревожной птицей вокруг гнезда закружили.


Да сможет блеснуть, как сталь озера, стих мой! -

Благородным клинком Александра сквозь зелень! -

В сердце да сохраню Досифея покой.


Евфросин, в тайге мыслей твой собор не потерян, -

над руиной светлый купол вижу в ночи, -

в точности воздушных линий уже уверен.


Мой дух тощ, как Никандр: пробивают лучи,

но священной раки прикасается голос.

Сладок свиток жизни моей! Дальше учи!


Я в глухом поле пою, - под ветром колос;

моя тропа от века давно откололась,

во мне уходит Кирилл чащей наугад.


Тайные песни в низине груди звенят, -

слышишь, странник надежды моей? - Значит скоро! -

Уже вокруг тихо напевают цветы.


Не прилизанный я мальчик века из хора,

дикие мои космы от солнца чисты,

а если шел к бреду, то к высокому бреду:


проскачу по главной улице - чуду брат -

и от ваших машин - Микула свят! -

на цветущей палке моих стихов уеду!




ПЕРЕГОН

... Уже пошли какие-то районы,

где смерть ночует в блоковых бараках

египетских кубических заводов,

и под угольник строятся дома,

и окна загораются в затылок:

арифметическое небо окон!..

Что, город, борется в тебе, таится,

какой мутант из недр твоих грядет?


А утром выплыла другая местность,

богатая травой, ольхой, оврагом,

где босоногой пылью бездорожья

покрыта вереница деревень;

здесь властвует рассохлая Коломна

над одичалой монастырской рощей;

и ароматным мхом покрыты плиты,

и твердый, сочный, зреющий орех.


Надеемся, забытое Поочье,

на чье-то удивительное детство

по ежевичной выжженной тропинке

к пруду, где спят янтарные язи.


Как будто, никого из Подмосковья

я из родных не знаю, но родное

я проезжал. Ты все еще похожа,

лубочная, резная колыбель.


А за шоссе, за дымом, за Рязанью,

за проводами - станции редеют,

редеют и леса, и вечерами

уже зовет глубокая полынь.


Уже чумазей дети на перронах,

уже летят мордовские названья,

цыгане все пьяней, аляповатей,

и судьбы вязче, вязче и темней.


Поволжье. Кровь отца. Далеких барок

спокойный ход...

Огромная Самара,

голодная и ушлая, лежит.

Где белая игрушечная пристань?

Уже не пахнут берега укропом.

Бессмысленное новое названье.

Неведомая новая судьба.


Татарщина! - Бескрайни дальше степи:

распахнутый горячий материк

сурков, у насыпи оцепеневших,

коней, хмелеющих, как в центре круга,

шершавого безжалостного ветра,

озер соленых и далеких гор.


А там, где край, размытый край России,

пространство начинает рассыпаться

в сухую сердцевину континента,

и дыни начинают созревать.


Еще здесь можно, все же, потеряться;

родиться можно, а потом - забыться,

или дойти до синих синих гор...




ПИСЬМО ИЗ КОТЕЛЬНОЙ

О потомки в заоблачной кроне,

ведь уже через лет пятьдесят,

если сбудется, - каждый в короне,

и на дереве булки висят.


В вас же вовсе не станет изъяна

и поймете с бесстрашной слезой,

как пыталась одна обезьяна

рассказать вам про свой кайнозой.


Тут эпоха, конечно, не сахар,

но бывает и вовсе такой,

что пола ваша бабушка на хер,

говоря, как с живыми - живой.


Может быть, не извилист мой разум

и душа под холодным ключом,

но в какой-то железный маразм

я сейчас до утра заключен.


Извиваются трубы... Полезный

хоть кому-то, почти как печник,

что ж я рифмами сыплю, болезный,

без мандата к святыне приник?


Я в котельной сижу, как на кнопках;

равноденствие, время стоит...

Я мечтаю: какая раскопка

невеселая вам предстоит!


Только мне-то - чего веселиться? -

Желтый череп, возможно, пробит...

А пока что внутри шевелится

допотопных надежд трилобит.


Не обвалится акция гнейса,

не успеет сгорбатится дно...

Потому-то, как раз, и засмейся,

что со школы тебе не смешно.


Небо как на тарелке... А выше?

Не меняю я наши места.

Вон у друга поехала крыша,

и случается все неспроста.


Кто-то глупый еще не покорен,

кто-то добрый махнет, и лады!

О товарищи, горек ваш корень!

Каковы-то, наверно, плоды!..


Наливается общая доля.

Внучек деда посмертно простит.

Под гребенку острижено поле,

и последний сорняк шелестит.




из цикла 10 газелей


ДВОЯЩАЯСЯ ГАЗЕЛЬ

В ночи дрожащие огни костры свечами зажигали,

и ветры черные леса вдали наощупь различали.


И по одной звезде с небес, не попадая наотвес,

но узнавая лики, блики черные цветы срывали.


И взгляды жаркие, как снег, и колют из-под черных век,

и в этих вспышках тени нас иголки счастья собирали.


Скорее разожми ладонь, жука летящего не тронь!

Твои загаданные сны во тьме деревья узнавали.


Мигали синие глаза, мерцала черная слеза,

и ветер звезды закрывал, и звезды снова открывали.


И звезды в пепел упадут, и огонек в лесу задут,

и наши руки угольки в холодный воздух поднимали.




ВОРОЖБА

друзьям


Льется легкое вино, и беседа льется, мудра, -

в памяти моей, за прозрачными горами, вчера.


Развевается вечерних огней разноцветный змей,

выбираем мы огонек вдали нашего костра.


Трезвому огню отдана дань сколько раз на дню,

а в душе синими звездами веры горят вечера.


За горой сейчас самый синий час вспоминает нас:

темнота - мягка, дорога - легка, долина - добра.


Мне давно темно, мои глаза ветер бед слезит, но

призрачна беда, зрачка не задуть, прозрачна гора!


А дорожка-то - поката!.. До чего мы так докатимся?..

Как шара мы брат от брата... До чего мы так докатимся?


Нам не встретиться глазами, сто столетий между нами,

только небо виновато... До чего мы так докатимся!..


Легкокрылого поэта может быть уже за это

принимают за солдата... До чего мы так докатимся?


Здесь, как будто, раньше - жили: второпях они забыли

на столе вино заката... До чего мы так докатимся?


Камень по крутому склону прямо в небо - неуклонно -

катим так же, как когда-то... До чего мы так докатимся?


Мы с газелью в шубе рваной с репутацией туманной

в недрах старого плаката, - до чего мы так докатимся?




***

Я видел белый твой платок, когда ты что-то покупала, -

и ярче горя на земле, насколько помню, не бывало.


Упругий молодой дубок почувствовал коры замок, -

с тех пор изогнутость ствола души движенья отражала.


Какой рискованный игрок! Как огонек в ночи далек!

Поспешно в брата муравей вонзил безжалостное жало!


Газель - алмазная звезда зарыта в землю навсегда,

забыта светляком в грязи, а ей созвездья было мало!


И просто тихая печаль по улице куда-то вдаль,

неразличимая в толпе, как мать моя, бредет устало.




***

Пирамида власти... Золотой, без берега, Нил...

К дому детства, от встречи немой, Иосиф вернулся!


Юная дочь чистых небес, тысячи лет назад

подведи брови тонкой сурьмой, - Иосиф вернулся!


Из звездного колодца, в белоснежном плаще,

бесценных перлов с полной сумой Иосиф вернулся!


Вечность рыдает во мне! Вернется блаженный час!

Очи твои во сне! Боже мой! Иосиф вернулся!




ПО МОТИВАМ ЮЙ СИНЯ

Сколько лет я в мечтах видел свет за туманной печалью,

но в полночную пору застигнут нежданной печалью...


Кто-то тихо поёт за стеной, или кажется это?..

На столе распустились тюльпаны багряной печалью.


В черных лужах плывет молодой, опрокинутый месяц;

будто прошлая, тает весна с неустанной печалью.


Эта ночь - как душа, эта ночь прямо в душу мне смотрит, -

и прозрачен насквозь этот мрак, осиянный печалью.


Черный грех и печаль опечаленный жизнью находит,

но светло я печалюсь навеки мне данной печалью.

Страница,  на  которой  Вы  сможете  купить  книгу




Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА